Демонолог - Страница 20

Он безумен. Буйный безумец в самый опасный момент продолжительного приступа.

Или я просто пытаюсь убедить себя в этом. Но это не срабатывает.

Все, что делает этот человек, слишком намеренное, чтобы это оказалось душевным заболеванием. Приступ только представляется набором диких, непоследовательных и бессмысленных признаков некоего запущенного невротического недуга, но отнюдь не является таковым. То, что мне демонстрируется, – это проявление, раскрытие некоей личности, совершенно чуждой. Оно имеет свой рисунок, свою манеру, свои крещендо и диминуэндо, драматические паузы, и все это исходит от некоего внутреннего сознания. А еще все это предназначено для того, чтобы быть записанным на камеру. Для меня.

Еще более тревожными помимо его явных и недвусмысленных дерганий и сотрясений, женоподобного квохтанья и гогота, болезненных вскриков и закатившихся глаз, так что видны белки, настолько покрасневшие, что кажутся маленькими пятнышками боли, становятся те моменты, когда он внезапно замирает, сидит неподвижно и смотрит на меня. Ни слова, ни судорог. Его личность приходит в «норму» или в то состояние, которое я воспринимаю как остатки его некогда душевно здоровой сущности – и тогда он превращается в мужчину примерно моего возраста, не понимающего, куда он попал, и пытающегося сообразить, кто я такой, как он может изменить ситуацию, как найти дорогу обратно домой. В такие моменты передо мной явно умный, интеллигентный человек.

Но после этого выражение его лица всякий раз резко меняется. Он вспоминает, кто он такой, вспоминает причину и суть обрушившегося на него несчастья, и по его лицу снова проходит целый каскад выражений – изображений? эмоций? воспоминаний? – проходит быстро, мгновенно.

И именно тогда он начинает кричать.

Голос целиком и полностью его собственный. Одинокая нота звучит, поднимаясь из его глотки, а затем рассыпается, превращаясь в нечто похожее на рыдание. Его ужас настолько непосредствен и кристально чист, что лишает его человеческого облика даже больше, чем его самые жуткие и гротескные выверты.

Мужчина смотрит на меня и протягивает ко мне руку.

Это напоминает мне Тэсс, когда ей было два годика и когда она училась плавать во время летнего отпуска, который мы проводили на Лонг-Айленде. Она тогда делала осторожный шажок с мелководья и ощупывала ногой песчаное дно, уходящее вниз, в глубину, и в этот миг ее окатывала набежавшая волна. И всякий раз она выплевывала набравшуюся в рот морскую воду и протягивала руку ко мне, чтобы я ее спас. Это почти смертельное упражнение она повторяла раз по двадцать за один день. И хотя всякий же раз она через четверть секунды оказывалась у меня на руках, ее отчаяние всегда было таким же.

Разница между Тэсс и этим мужчиной в том, что если Тэсс понимала, что ее пугает – вода, глубина, – то он не имеет об этом никакого представления. Это не заболевание. Это чье-то присутствие – возможно, некоего привидения. Чьей-то воли, в тысячи раз более мощной, чем его собственная. Но он не борется с ней. Все эти гримасы и судороги – лишь признание того, что он проклят, и оно обрушивается на него всякий раз снова и снова.

В конце концов человек замирает и весь оседает, погружается в сон, который вовсе не сон.

На счетчике 4.43.

И только теперь у меня действительно начинают дрожать руки. Все предыдущие мгновения камера в них была неподвижна, как будто установленная на штативе, так твердо я ее держал. Теперь же, когда значение всего только что увиденного полностью доходит до меня, кадр начинает дергаться и болтаться, вызывая тошноту, словно камера ожила и действует совершенно самостоятельно, тогда как сам я остаюсь неподвижен.

5.24.

Голос.

Этот звук заставляет мои руки замереть. И мужчина в кресле снова замирает в кадре. Он совсем не двигается. Голос исходит от него – должен исходить от него, – но ничто в его облике не указывает на это.

– Профессор Аллман.

Мне требуется целая секунда, чтобы понять, что голос обращается ко мне. И обращается не на английском, а на латыни.

«Lorem sumus».

«Мы тебя ждали».

Голос мужской, но только потому, что низкого регистра, а отнюдь не по своей природе. По сути дела, хотя он звучит совершенно так же, как человеческий голос, он странно беспол. Это не просто голос, это некое непонятное, свободное, никому не принадлежащее средство общения. А ведь даже самый изощренно разработанный, генерируемый компьютером искусственный голос нетрудно определить как суррогат, заменитель настоящей человеческой речи.

Я жду продолжения. Но слышу только это ужасное хриплое дыхание. Сейчас оно стало громче.

6.12.

– Кто ты?

Это уже мой голос. Звучит тонко и сипло, как будто со старой пластинки на 78 оборотов.

Голова снова поднимается. На сей раз выражение лица незнакомца принадлежит не рычащему сумасшедшему и не его «нормальной» сущности – это что-то новое. Успокоенное, умиротворенное. По его лицу бродит вкрадчивая улыбочка, свойственная священникам или мелким коммивояжерам, таскающимся от одной двери к другой. Но под внешней вкрадчивостью заметна ярость. Ненависть, различимая в чертах лица, но не в выражении глаз.

– У нас нет имен.

Мне следует усомниться в том, что мне говорит этот голос. Потому что то, что произойдет в следующий момент, определит все последующее. Я откуда-то это знаю. Мне сейчас крайне необходимо не дать ему понять, что, как мне представляется, это может быть всем чем угодно, но не симптомами душевной болезни. Это все понарошку. Обычная отговорка, предлагаемая ребенку, читающему сказку про ведьм или великанов. Ничего такого на самом деле не существует. Невозможному нельзя позволить утвердиться в возможном. Можно успешно сопротивляться страху, отвергая его.