Демонолог - Страница 82

Пока она всхрапывает и свистит носом, пробираясь сквозь тяжелый сон нездорового человека, я листаю «Анатомию меланхолии» Бёртона. Вожу пальцем по страницам, даю им свободно перелистываться, пока книга не открывается на закладке, про которую я и не знал, что она там торчит. Это старая фотография. Углы ее закручены, белые поля превратились от времени в желтые. Мое фото.

Вернее, это сначала я принимаю изображение на снимке за себя самого. Но в следующую секунду мне становится ясно, что это мой отец. Единственное его фото, которое у меня имеется. Я знаю это, потому что давно уже уверился, что уничтожил все остальные. От шока при осознании того, насколько мы с ним похожи, у меня перехватывает дыхание, и я с борюсь с удушьем, точно так же, как спящая женщина рядом со мной.

На фото отец, должно быть, в том же возрасте, что и я сейчас: именно тогда он ушел в лес с ружьем «Моссберг» 12-го калибра, полученным в подарок от его отца, засунул ствол себе в рот, достаточно глубоко, чтобы другой рукой дотянуться до спускового крючка, потянул за него и выстрелил. На этом снимке, сделанном всего за несколько недель до несчастного случая с моим братцем, выражение его лица может показаться довольным. Он улыбается такой смутной улыбкой не совсем проспавшегося папаши, которого жена оторвала от работы и усадила вот тут в удобное кресло перед камином, чтобы сфотографировать и потом заказать такой вот портрет кормильца семьи в самом расцвете сил.

Но более пристальный взгляд помогает выявить недостаточность и тщетность стараний обоих, и фотографа, и объекта съемки: остекленевшие, безжизненные глаза изображенного на снимке человека, опущенные плечи, руки, сложенные в «расслабленной» позе. Этакий незаметный мужчина, на котором не задержится взгляд, чьи почти отчаянные грусть и печаль видны в деталях – от темных полукружий под глазами до красных от псориаза кулаков.

Я подумываю, не открыть ли мне дверцу и не дать ли этой фотографии слететь на бетон площадки, когда вдруг замечаю подчеркнутые строки на странице, которую она отмечала в качестве закладки.

Дьявол есть дух, который обладает возможностями и средствами, дабы смешиваться и общаться с нашим духом, иной раз ловко и незаметно, иной раз грубо и внезапно, дабы возбуждать в сердцах наших дьявольские мысли. Он оскорбляет и унижает нас меланхолией, дабы безраздельно властвовать над нами, помыкать нами, особливо при посредстве фантазий, нарушающих душевное равновесие.

Почему отмечен именно этот отрывок? Не помню, чтобы он имел какое-то особое отношение к моим исследованиям. И я никогда не цитировал его в своих лекциях. Но, вероятно, он все же почему-то обратил на себя мое внимание. И я заложил это место единственной фотографией своего отца, чтобы отметить его, хотя за многие годы ни разу не обратился к нему снова.

Это, видимо, что-то вроде предвидения. Именно так и должно быть. Я прочитал эти слова – меланхолия, фантазии, нарушающие душевное равновесие, дьявол – и послал сообщение самому себе в будущее. Сообщение, смысла которого в то время еще не понимал. Я, правда, понял, узнал своего отца в диагнозе, поставленном Бёртоном. Как человека достаточно многообещающего, одаренного большей удачливостью, чем другие, но тем не менее разрушившего самого себя, ставшего свидетелем гибели собственного ребенка и в конечном итоге дошедшего до самоубийства.

И откуда только Роберт Бёртон все это узнал? Этот ученый-схоласт, затворник, удалившийся в монастырь, дитя первых лет семнадцатого века? И вот вам ответ: вероятно, оттуда же, откуда я сам так много теперь знаю об этом. Я тоже ученый-затворник, пусть и живущий четыре столетия спустя. Из личного опыта.

Моя подруга кашляет и просыпается. Я засовываю фотографию в книгу и захлопываю ее.

– Хочешь, я поведу? – спрашивает Элейн, замечая мой затуманенный взгляд.

– Нет. Отдыхай пока, – отвечаю я, заводя мотор «Мустанга». – Я сам буду вести, до самого конца.

Не могу утверждать, что О’Брайен вспомнила о Преследователе, но сам я точно вернулся к размышлениям о нем. Ни один из нас не упоминал его, это точно. Полагаю, это просто не имело никакого смысла. Элейн спасла мне жизнь, проделав то, что всего несколько дней назад могло бы показаться совершенно невозможным. Она выбралась из постели, разбуженная звуками, которые производил наш противник, возясь с дверным замком, и нашла единственный предмет, который номер в мотеле мог предложить в качестве оружия, после чего спряталась за углом возле двери, надеясь, что Преследователь ее не заметит, когда эту дверь откроет. И потом, когда он достал нож, она сделала то, что сделала.

Трудно понять, каким грузом это действие легло на сердце моей коллеги. Возможно, она беспокоится о том, кого они пошлют теперь в погоню за нами. Или, возможно, как и сам я, лишь просчитывает, как мало времени осталось в нашем распоряжении.

Границу с Канадой мы пересекаем уже в темноте рядом с Ниагарским водопадом. По настоянию О’Брайен, мы паркуем машину, предпринимаем двухминутную прогулку к берегу реки и смотрим на водопад, облокотившись на перила ограждения. Смотрим на огромную и гладкую массу широченной реки, рушащуюся во взрывающееся облако тумана, когда серая, уходящая вниз водная стена приобретает на наших глазах, скорее, свойства всепроникающего дыма, нежели воды.

– Это как мы сами, не правда ли? – говорит Элейн, глядя в провал. – Падаем вместе с водой, забравшись в бочку.

– Если не считать того, что бочки у нас нет.

Подруга берет меня за руку:

– Что бы мы ни нашли, куда бы мы ни ехали, я готова ко всему, – говорит она. – Это не безрассудство, нет… Это ясность.