Демонолог - Страница 27

Так что я иду дальше. Окруженный сине-зелеными людьми, сквозь сине-зеленые кварталы.

И почти ничего при этом не чувствую.

То есть, конечно, мне не хватает Тэсс, я скучаю по ней. Я оплакиваю ее, у меня разбито сердце. Но «скучать», «оплакивать», признать, что у тебя «разбито сердце», – все это слова настолько неподходящие, настолько неадекватные, что они граничат с оскорблениями. Это негодный способ искать путь, чтобы идти дальше, продолжать жить. Это плохой способ выразить свою злость на Бога. Это больше относится к смерти. К желанию быть мертвым.

Единственное, что я замечаю, – это дети. Со мной всегда так было. На свете, наверное, не найдется ни одного родителя, который может наблюдать за играющими чужими детьми, не думая при этом о собственном ребенке. Их смех, приглашение поиграть в догонялки, боль и страдания по поводу оцарапанной коленки или украденной игрушки. Все это неизменно приводит к мысли о том, как наши собственные дети делали то же самое, о свойственных им выходках и причудах, которые делают их и похожими, и непохожими на всех других детей на свете.

Вон смотрите: девочка играет в прятки со своей матерью среди валунов и деревьев возле Черепашьего пруда в Центральном парке. Это напоминает мне, как мы играли в прятки с Тэсс. Всякий раз, когда она пряталась, – даже если это происходило в нашей квартире, – у меня всегда возникал ужасный страх, всего на полсекунды, но возникал, пока я искал ее в обычных местах и не находил. Что, если на этот раз она действительно куда-то подевалась? Ушла? Что, если она так хорошо спряталась, что даже поиски за деревьями, под кроватями или в прачечной не дадут никаких результатов?

А потом, когда приступ паники, поднявшись из глубин сознания, начинал одолевать, она находилась. Выскакивала при первом же моем вопле «о’кей, я сдаюсь!».

Но на этот раз Тэсс так спряталась, что не вернется ко мне никогда.

И все же она просила меня не сдаваться.

Найди меня!

Я останавливаюсь перед железными воротами и наблюдаю, как мамаша ищет свою дочь. Притворяется, что никак не может ее обнаружить. Но когда она на цыпочках подходит к клену и заглядывает за него – вот вам! – девочки там нет. И тут же приходит тревога. Мысль, что на сей раз игра вовсе не игра.

– Мам-ма!

Дочь выскакивает из зарослей, которые окружают край пруда, мать подхватывает ее на руки, и ноги девочки свободно болтаются в воздухе. И тут мамаша замечает меня. Мужчину, одиноко стоящего у ворот. В первый раз с тех пор, как я вернулся в Нью-Йорк, кто-то обращает на меня внимание.

Я отворачиваюсь от них, мне стыдно за мое неосторожное вторжение в их личную жизнь. Но мать уже поплотнее прижимает к себе дочь и уходит. Защищает ребенка от мужчины, который явно что-то потерял, явно утратил что-то важное. От человека, который не совсем присутствует здесь и поэтому еще более опасен.

Странник. Бродяга.

Окрашенный в бирюзовые тона день переходит в бирюзовый вечер. Я возвращаюсь в свою квартиру и делаю себе маленький тост. Мажу маслом ломоть хлеба и разрезаю его на маленькие полоски, как любила делать Тэсс. Посыпаю их сахаром с корицей. И выбрасываю, даже не попробовав.

Наливаю себе водки, кладу лед. Брожу по квартире и замечаю, что в комнате Тэсс горит свет. Над кроватью постер – «Король-лев» (мы три раза брали ее с собой на шоу на Бродвее – по ее просьбе, на два дня рождения и на Рождество). Карта Северной Дакоты на стене (напоминание о школьном проекте, когда они должны были подробно изучить один из пятидесяти штатов). Рисунки цветными мелками, которые я честно хвалил и вставлял в рамки. Мягкие игрушки на полу рядом с комодом – звери, давно позабытые, но все еще достаточно любимые, чтобы не убирать их в стенной шкаф. Комната девочки в состоянии перехода от детства к волнениям и неловкостям того, что за ним последует.

Я уже готов уйти, когда замечаю на прикроватной тумбочке дневник Тэсс. Я сам положил туда этот блокнот, когда привез его из Венеции, вернув его на то место, где он обычно пребывал после того, как дочка делала в нем очередную запись. Мне никогда не приходило в голову заглянуть в дневник и прочитать записи, пока она была жива: мой страх перед тем, что Тэсс обнаружит это мое преступление, был сильнее любопытства по поводу ее тайных мыслей. Но сейчас желание услышать ее, вернуть ее назад перевешивает все соображения о сохранении тайны.

Использованный билет в кино служит закладкой, отмечая последнюю запись, датированную тем днем, когда мы отбыли в Венецию. Это означает, что она, должно быть, сделала эту запись в самолете.

Папа не знает, что вижу, как ему трудно. Все эти его «веселенькие» улыбочки, это волнение из-за того, что нам предстоит увидеть… Может, он вроде как оживился. Но он по-прежнему носит Черную Корону.

Сейчас это еще более заметно, чем раньше. Она даже вроде как двигается. Как будто в ней сидит что-то живое, гнездо себе там свило. И ползает, извивается.

Отчасти это из-за всех этих неприятностей, связанных с мамой. Но не все. Нас что-то ждет там, а он не имеет ни малейшего представления, что именно. Черная Корона едет вместе с нами. Он носит ее, но не знает, что она сидит на нем (и как он только НЕ ЗАМЕЧАЕТ, что она на нем???).

Может быть, то, что ждет нас на той стороне, тоже хочет встретиться с папой.

Все, что мне пока что известно, – это то, что оно хочет встретиться со мной.

За этим следует описание полета над океаном, а потом плавания на вапоретто до отеля (почти на целую страницу). Затем – последняя запись в дневнике. Сделанная в тот день, когда она упала с крыши. Сделанная в нашем номере в отеле «Бауэр» в тот отрезок времени, когда я ходил по адресу в Санта-Кроче.